О театре

В необычайно холодный и морозный день конца ноября на перроне Московского вокзала в Нижнем Новгороде я размахивала свежим номером газеты с портретом Андрея Корчевского, выискивая среди пассажиров «Ласточки» похожее лицо. В этот день в городе много говорили и писали о Шекспире, Первом кварто «Гамлета», российской премьере и «живом авторе». Всякое историческое событие можно оценить, лишь рассмотрев его издалека. Но мне удалось оказаться в гуще происходящего и понять, что человек по имени Андрей Корчевский — поддерживаемый множеством заинтересованных людей (издателей, редакторов, режиссеров, артистов) — привносит в российское культурное поле новую, хорошо известную в западной культуре, драматургию, которая, наконец, выходит на встречу с русским зрителем.

— Андрей Александрович, расскажите, как случилось, что математик и биолог, поэт и композитор стал еще и переводчиком?

— Начнем издалека. Я родился в 60-е в Казахстане, в Алма-Ате, окончил университет, защитил кандидатскую диссертацию по математике, а потом уже так получилось, что после защиты докторской по биологии, а точнее токсикологии, мне поступило необычное, даже шоковое для меня предложение работать в США. Решение было принято, и мы уехали в Денвер, штат Колорадо. И вот как раз литература стала для меня главным мостом, который связывает с русским языком, русской литературой, то есть с тем, что составляет для меня самое главное в жизни и моем самовосприятии.

Стихи я писал с детского возраста, и достаточно рано начал публиковаться в Казахстане, у меня там вышло несколько книжек. Также увлекался поэтическими переводами, в основном с английского: Джон Донн, Джон Китс, потом понемногу и Шекспир. Не самые совершенные работы, но я надеялся, что когда-нибудь научусь. Перевод — интереснейший эксперимент, в особенности в поэзии. Это уникальное пространство смысла, формы и звука. Автор создает произведения в рамках своего языка, слышит их на своем языке. Когда мы при поэтическом переводе воспроизводим оригинал в пространстве другого языка, то словно бы пытаемся доказать возможность существования полного аналога поэзии, прорастающего на другой почве. Это как если бы мы представили живые организмы, в чьих клетках углерод был бы заменен другим элементом (как в одном фантастическом рассказе). Как будто есть объект, произведение, написанное на одном языке, и оно может быть, как в зеркале, отражено в другом языке. Мое ощущение, что как раз задача перевода — попытка приблизиться к оригиналу, рассмотреть его через линзу другого языка. Возникают удивительные чувства, если ты можешь добиться этого отражения, этой адекватности оригиналу. Или вообразите, что у каждого литературного произведения есть свой идеальный внеязыковой прообраз, который и воспроизводится на разных языках. И сама возможность существования хорошего перевода, пусть даже не идеального, позволяет нам подсмотреть в те сферы, где находятся подобные образы; вдруг это пространство за границами нашей вселенной... Что же говорить об идеальных переводах, об отчетливых голограммах, проявленных в разных языках. Можно вспомнить хотя бы мою любимую «Балладу о королевском бутерброде», которая одинаково блестяща как у Алана Милна, так и у Самуила Маршака.

— Красивая теория. В связи с этим вспоминается лекция Валентина Непомнящего «Странный поэт Александр Пушкин», где высказывается мысль, что поэзия Пушкина как раз непереводима на другие языки. В ней нет «поэтичности» — метафор, прилагательных, звуковых решений. Обычная речь, которая звучит поэзией только для русского слуха. Собственно, да: я вас любил, любовь еще, быть может, в моей душе не совсем угасла. И тогда ваша идея об отражении в переводе некоего образа стиха не работает?

— Может быть, и у Александра Сергеевича все впереди с мировой славой. Эпохи — тоже как языки. И все же Пушкин идеально переводим со своего века на наш... Но это старая история — Пушкин в англоязычном мире всегда вызывал недоумение. Общее место, что он воспринимается эпигоном французов — а это в Англии просто не похвально. Прозвище-то у Пушкина было Француз в лицее; а вот вырос он до русского гиганта. Кстати, «Евгений Онегин» существует во множестве неплохих переводов; но об этом хорошо бы почитать лекции Владимира Набокова для американцев. И тут могу дать свою же цитату: «И тот арап, непереводимый/ Ни на один — как его страна».

— Тогда как вы выбираете авторов? Или они выбирают вас? Открыли ли вы русским читателям новых зарубежных авторов?

— Я думаю, что русская культура исключительно восприимчива к другим культурам. Интереснее всего, конечно, переводить то, что еще неизвестно в России, и именно этим я занимался в последние несколько лет. Я перевел две знаменитые английские драмы елизаветинской поры: «Герцогиню Мальфи» Джона Уэбстера и «Хроники Перкина Уорбика» Джона Форда. У меня есть опыт перевода современного американского драматурга Дэвида Довалоса, его пьес «Виттенберг» и «Некто и компания». Мой фокус наведен на пьесы, потому что мне кажется именно их надо переводить. Сейчас знание иностранных языков становится культурной нормой, и все больше людей могут читать оригиналы, в особенности поэзию. А вот драматургия — это то, что должно быть переведено, потому что должно играться, и не на языке оригинала. Переводная драматургия будет расширять границы русского театра. «Герцогиня Мальфи» — следующее после шекспировских пьес по известности произведение английского Ренессанса, очень поэтическая и кровавая драма, воспевающая стоицизм, твердость перед испытаниями, силу любви и право женщины любить. Я видел спектакль по этой пьесе в Англии, и очень хочу, чтобы она появилась на российских сценах. Кстати, была не очень удачная попытка перевода этой пьесы в 50-годы, но она так и не была поставлена. Я очень надеюсь, что ситуация изменится, ведь отрывок пьесы напечатан в «Современной драматургии» и «Герцогиня» готовится к изданию в серии «Литературные памятники». Надеюсь, что этот замечательный текст привлечет внимание режиссеров и директоров театров. Но Шекспир остается, наверное, самым главным драматургом для нашей сцены, я бы даже назвал его русским драматургом. Шекспир в России не просто был принят, переведен и понят — Шекспир стал предметом живого исторического интереса. Россию можно назвать родиной научного антистратфордианства, теории о том, что Шекспир не писал собственных пьес, что он был просто рядовым актером, одолжившим свое имя неким конспирологическим фигурам. Не хочу углубляться в вопрос, кто писал пьесы Шекспира, но доказано, что значительную часть пьес великий бард писал в соавторстве. Так, он работал с Джоном Флетчером. Я хочу упомянуть еще один свой перевод, который вышел отрывком в «Иностранной литературе», а затем полностью в журнале «Современная драматургия». Это пьеса «Арден из Фавершема», которая заложила основы криминальной бытовой драмы, когда на сцене играли историю реального убийства и его расследования. Есть свидетельства, что часть пьесы написал Шекспир, когда только приехал в Лондон. И это расширяет шекспировский канон, и я счастлив, что теперь эта интереснейшая пьеса существует и в русском варианте.

— Как возникла идея переводить Шекспира? И как вам удалось открыть «неизвестного Шекспира»?

— Шекспир стал элементом русской культуры и театрального искусства. Он существует в огромном количестве переводов, и большая часть его произведений переведена. Но со мной произошла такая история. В 2014 году я стал победителем конкурса «Пушкин в Британии», прекрасного изобретения русского литератора Олега Борушко для русскоязычных поэтов, живущих в эмиграции. В конкурсе, например, в задании в качестве первой строки для стихотворения ставится пушкинская строка, часто посвященная Англии или чему-то английскому. Известно, впрочем, что Пушкин никогда не был за границей, и название конкурса несет еще некий ностальгический смысл для русских поэтов. Сейчас даже такой термин появился, говорящий о широте русской культуры и литературы — русское безрубежье. И вот, в тот год на конкурс для переводчиков был вынесен монолог Гамлета, который было трудно узнать. Он был непривычный, архаичный, немного странный. Я видел его в первый раз. Я перевел этот текст, и даже получил титул «Короля поэтического перевода», достаточно смешное звание. Но после конкурса, который, кстати, проходил в Стратфорде-на-Эйвоне, я заинтересовался источником этого непривычного монолога.

Шекспир — великая и загадочная фигура. Не сохранились его рукописи, идут споры о печатных версиях его пьес. Так я встретился с Первым кварто «Гамлета». Это прижизненное издание «Трагической истории Гамлета, принца Датского» Шекспира, датируемое 1603 годом, оно существует лишь в двух экземплярах. Этот текст сильно отличается от канонического текста 1623 года. Он гораздо короче, но его композиция сбалансирована за счет перестановки некоторых сцен, в нем чувствуется мощная энергетика, хотя и отсутствует широкая речевая шекспировская палитра. Кто-то рассматривает его как «пиратский» текст, надиктованный по памяти актерами, игравшими в спектакле, отсюда и термин «Плохое кварто». Но это может быть просто ранней версией «Гамлета», несущей в себе отголоски не дошедшей до нас дошекспировской сценической истории про датского принца. Некоторые ученые предполагают, что это «гастрольный» вариант, который представлялся не только в Англии, но и других странах. Например, в Германии, где традиция уличных постановок «Гамлета» уходит корнями в этот текст. По моему мнению, это уникальный документ, несущий в себе эффект присутствия, когда мы слышим то, что смотрели первые зрители «Гамлета».

— Этой осенью ваши тексты вышли на сцену. В октябре состоялась премьера Первого кварто «Гамлета» во Владикавказе, в Русском академическом театре имени Евгения Вахтангова и в Нижнем Новгороде, в театре «Вера». Как вы оцениваете результат?

— Для меня было откровением, что «Первое кварто» почти одновременно вышло на нескольких сценах в России. Все это получилось стихийно, без всякого плана. Так порой те или иные тексты оказываются в нужное время в нужном месте. Я видел запись спектакля во Владикавказе — и поразился масштабом действия, культурологическими и литературными аллюзиями, карнавальностью этой работы, которую ставил народный артист РСО, заслуженный деятель искусство РСО-Алания, главный режиссер театра Валерий Попов. А вот на премьеру в театр «Вера» мне удалось приехать самому. «Гамлет» в Нижнем Новгороде — выразительный, трогательный, живой спектакль, очень подходящий к формату небольшого зала, где сцена предельно приближена к залу. Выросшая из театральной студии труппа подчеркнула все преимущества «сжатого» текста «Гамлета» — спектакль «на живом нерве», лишенный как навязчивого новаторства, так и архаики — думаю, стал важной ступенью в творческом развитии режиссера Владимира Червякова и всей труппы. Именно после посещения Нижнего Новгорода я решился взяться еще за одну нелегкую работу — я только что закончил первый вариант перевода «Ромео и Джульетты», также в версии самого первого издания, в формате кварто. Надеюсь, что и этот текст придет на российскую сцену.

— Нет ли у вас желания произвести обратный ход и начать переводить русскую драматургию на английский?

— Я говорю на «американском» английском, у меня сильный и уже неисправимый акцент. Мне всегда кажется, что я даже пишу по-английски с этим акцентом. За всю жизнь я написал только одно стихотворение на английском и несколько песен. Я хочу остаться русским автором, пытающимся донести до русского зрителя строгую и интеллектуальную атмосферу английского классического стиха, атмосферу британской драматургии. А что будет дальше — увидим.